Во всём виноваты «Битлз» - Страница 30

Как-то на гастролях я зашёл вечером к нему в номер. Миша говорил по телефону с Москвой, и я стал рассеянно перебирать газеты и книги на его тумбочке в надежде найти какой-нибудь детективчик на ночь — и нашёл. Книжечка называлась «Овцеводство в Австралии» и содержала ряд интересных сведений о численности и популяциях бараньего поголовья в этой далёкой стране.

Так у меня зародилось жуткое подозрение, что Шуфутинский уезжает.

Кстати, о самом слове «уезжать»: в те времена этот глагол не требовал дополнения. Не надо было уточнять, куда и зачем. Если творили, что кто-то уезжает, то всем было совершенно ясно, что конкретный товарищ навсегда покидает Советский Союз ради Израиля, США или Австралии. У Миши с Австралией не сложилось, потому что как раз в тот период австралийцы ввели для эмигрантов возрастной ценз, по которому он с семьей не проходил. Но тогда он ещё об этом не знал и на всякий случай интересовался овцеводством.

Через пару месяцев Шу — так его звали друзья — собрал собрание и объявил о своём решении уволиться. Все были в шоке. Такого ещё не бывало; был прецедент, когда целый ансамбль «Самоцветы» ушёл от руководителя, но наоборот…

Миша объяснил, что он очень устал от поездок, что не имеет возможности посвящать достаточно времени семье, и извинился перед всеми за то, что он, видимо, вынужден будет объявить нас перед руководством подонками и бездельниками для убедительной причины увольнения.

Мы, обалдевшие, дали полное согласие считать нас кем угодно, а руководство реагировало однозначно, тут же предложив разогнать к чёртовой матери зарвавшуюся сволочь, но Миша настоял на своём и уволился один.

Он поступил очень мудро и честно, потому что даже через полтора года, когда он уехал, не имея к «Лейся, песня!» никакого отношения, у ансамбля были большие неприятности: размагниченные фонограммы, отменённые съёмки, несостоявшиеся гастроли.

Где-то году в 84-м, уже в «Машине», после концерта я вошёл в наш «Икарус» и, усевшись, услышал из водительского магнитофона развесёлую музычку про Брайтон-бич, небоскрёбы и т. д. голос был совершенно незнакомый.

Водитель сказал, что это какой-то Чухатиньский, последний писк эмигрантского творчества.

Я никак не мог себе представить, что это поёт Миша, так как еще в «Лейся, песня!» он никогда не пел и, раздавая партии вокалистам, всегда предпочитал сыграть мелодию на рояле. Слух у него был отличный, но что-то не то с дикцией, и он даже немного этого стеснялся.

А тут прямо соловьём разливается. Оказалось, что всё-таки Шуфутинский. Видимо, это в Нескучном саду соловьи не поют, а в Булонском лесу поют, да ещё как весело!

На протяжении этих лет я слышал, что Миша был сначала в Нью-Йорке, потом переехал в Лос-Анджелес, и у него там какое-то дело, связанное с рестораном: не то у него ресторан, не то он часто туда ходит. Но адреса не было, а повидаться очень хотелось: вот, мол, я в Америке и не сбежал, а так — захотел и приехал.

Как-то, идя по улице, спрашиваю Маделину, не знает ли она такого Шуфутинского? Маделина, жуя резинку, улыбаясь, постреливая глазами и не забывая качать бёдрами, подбежала к телефону-автомату, схватила и сунула мне толстенный справочник. Открываю и между мистерами Шмуцем и Шутцем коричневым по розовому написано: мистер Шуфутинский.

Я позвонил ему, разговаривал с женой, которая меня не узнала, и выяснил, что мистер Миша будет сегодня вечером в ресторане «Атаман», который, собственно, ему и принадлежит.

Ребята все взволновались: некоторые тоже знали Шуфутинского еще по Союзу, а другие — просто от возможности сходить в Америке в ресторан.

Я уже упоминал, что разговаривать с Маделиной было бы трудно, даже если бы она говорила не по-английски, а по-русски, но с такой же пулемётной скоростью и ковбойским акцентом; поэтому приходилось отделываться многозначительным «о'кей».

Кое-как договорились, что она заедет за нами в 6 часов на своей широченной шаланде и отвезёт в «Атаман».

Все «почистили перышки» и приоделись во всё чистое, чтобы предстать перед «владельцем заводов, газет, пароходов» во всём блеске. Градский долго возился с механизмом шапочки, потом плюнул и надел ради разнообразия не чёрную, а белую рубашку.

Где-то в половине восьмого я уже стал сильно нервничать, потому что Маделина, хотя и была женщиной, но всё-таки старалась не опаздывать более чем на час — значит, что-то случилось.

Так оно и было. Вскоре она позвонила (переводил Лэни Тайгер) и рассказала, «что у машины не было номера, а полиция спрашивает, а машина принадлежит одному другу, а друг уехал неизвестно куда, а полиция машину забрала, а она теперь без машины, а в общем, все о'кей и через 10 минут она будет».

Действительно, минут через десять Маделина явилась на новом «мустанге», мы погрузились и поехали.

Поинтересовались, у кого она взяла эту тачку и есть ли на неё документы? Ответ был такой:

— Всё есть, всё о'кей. Я её по дороге купила.

«Атаман» был просторным рестораном, специализирующимся на французской и русской кухне. Оркестр только что закончил очередную песню, и Миша с радиомикрофоном спускался с эстрады в зал под аплодисменты русско-французского стола.

Я вышел прямо к эстраде, и сюрприз был так сюрприз. Кого он меньше всех ожидал увидеть, так это меня. Он расчувствовался до слез, я тоже.

Больше того, многие присутствующие сразу узнали Макаревича и Градского, подходили, жали руки, но им сразу было объяснено, что мы приехали не насовсем, а на гастроли.

Вечер прошёл чудесно.